Дома было тепло и уютно и, скорее всего, пахло вкусным обедом. Помню, подумал, что жена приготовила свой умопомрачительный борщ.
Готовила она всегда просто изумительно и довольно часто баловала нас своими кулинарными изысками. Борщ, конечно, был ее фирменным блюдом, но помимо этого в списке ее достижений были многие яства кавказской, французской, греческой, итальянской, тайской и даже ливанской кухни. Мастерица — ничего не скажешь. Жаль только, что я уже почти не чувствовал ни вкуса ее стряпни, ни даже запаха.
Меня выписали из больницы буквально за неделю до того дня. Нет, даже не выписали, правильнее было бы сказать — отправили домой умирать. Именно умирать. Этого врачи даже не скрывали. Да и что скрывать, если я давно уже знал: жить мне осталось считаные дни. К концу года ни одной больнице не хочется портить статистику смертности. Да им, положа руку на сердце и всередине года-то не хочется ее портить.
Доктор, с которым у меня сложились практически дружеские отношения, так и сказал:
«Помрешь под праздник, будут проверки сплошной геморрой, в общем. Проще выписать тебя домой, где, как известно, и стены лечат. — Врач вздохнул, а затем, пряча глаза, добавил:
— Вот отдохнешь малость, а там, бог даст, опять к нам пожалуешь — снова за тебя возьмемся».
Искренности в его словах было меньше, чем в моем сердце надежды. И он, и я прекрасно знали: больные вроде меня редко возвращались, не успевали — умирали дома, в окружении родных и близких.
Мои друганы — с тех пор как я оказался дома — без перерыва меня навещали, думаю они приходили пропарься Сочувственное выражение и натянутые улыбки. Сидели как дураки возле меня, неуклюже держали за руку и пытались совершенно не смешно шутить.
Потом прочувствованно прощались, говорили дурацкие слова о том, что нужно верить, что нужно держаться, выражали надежду на то, что я справлюсь, выстою, и уже ближайшим летом мы поедем на рыбалку, а то и в горы, а то и в саму Африку — на сафари. И откуда у них только такие фантазии брались?! Да будь я здоров как бык, я бы ни на какое сафари не поехал, а уж в полумертвом виде — тем более.
В общем, выходило все натянуто, нелепо, неуклюже. Но это почти меня не печалило, печалило то, что моя болезнь приносила страдания самым родным и близким людям.
Я слышал сквозь сон, как накануне Оля, моя супруга, звонила родне: «Да, привезли Сережу… Врачи мне сказали, что больше ничем помочь не могут… Зайдите как-нибудь, может, потом поздно будет… Да, до встречи».
Вот так! Попрощайтесь, мол! Был сильный жизнерадостный мужчина, полный планов на будущее, а теперь — сутулый скелет, обтянутый кожей. Сколько там во мне было килограммов, когда меня выписали из больницы умирать? Наверное, около 50…
Это для мужчины ростом под два метра не плохо, да? Я, конечно, был в депрессии: о стольком мы мечтали с женой, такие строили планы еще прошлой весной! Мечтали о втором ребенке, к примеру. О новой, просторной квартире, об отдыхе на Гавайях, куда так хотела попасть Оля — зачем, правда?..
Проклятая болезнь подло скрывалась где-то в глубине моего тела ровно до того момента, пока я однажды не упал в обморок на катке. То-то было позору! Потерять сознание, словно я какое-то нежное зефирное создание…
Впрочем, в себя пришел быстро. Посидел малость на лавке в раздевалке, отдышался, даже на лед снова вышел. Сделал круг, потом еще один — чтобы жену успокоить: мол, все нормально.
Один мужик, который, собственно говоря, мое бесчувственное тело со льда вытаскивал, подмигнул мне заговорщически и, оттопырив карман куртки, показал фляжку.
«Я ж понимаю, — шепнул мне на ухо, — с бодуна одна мысль — тяпнуть рюмочку и полежать одному в тишине, но ведь этим бабам неймется! Меня моя с утра запилили — хватит коньяк жрать, пошли спортом заниматься. Ничего, сейчас мы с тобой поправимся». Поправляться я отказался — не было у меня никакого похмелья, алкоголь мне вообще противен.
Отправились мы с женой домой. Я отлежался, а на следующий день как новый пошел на работу. Со временем приключившийся на катке конфуз стал забываться. Но через пару месяцев я снова грохнулся в обморок. Теперь уже в коридоре офиса.
Жена поволокла меня к врачу, думала, что гипертония. И как гром среди ясного неба — неоперабельная опухоль головного мозга.
Маленькая — не больше грецкого ореха, но рядом с жизненно важными центрами. Доктора долго рассматривали снимки моего мозга, говорили длинные непонятные слова, от которых меня начинало тошнить. То же самое повторилось в Москве, куда я отправился для обследования в специализированном институте.
В итоге мне надоело слушать всю эту тягомотину и я спросил у старенького профессора:
— Доктор, скажите честно и как можно короче — каков прогноз?
— Честно? — он посмотрел на меня почти весело.
— Абсолютно честно. — И коротко? — Как можно короче. Меня уже с души воротит от медицинской терминологии.
— Хана. Подходит? Достаточно понятно и коротко?
— Вполне…
На том мы и расстались. Я вернулся из столицы домой и лег в больницу. Конечно, я бы лучше остался дома, но жена настаивала на лечении. Спорить с ней мне не хотелось.
Не счесть количества тошнотворных химиотерапий, после которых я чувствовал себя уже не живым. Все словно в тумане. Волосы по утрам на подушке… Потом Ольга принесла из салона сестры машинку и аккуратно сбрила оставшиеся пакли волос. Теперь я был лысым.
— Ой, папочка! — щебетала возле меня дочь Маришка, гладя меня по голому черепу.
— Ты такой гладенький теперь! Смешной! Тепленький.
Смешной, гладенький и тепленький… Пока тепленький. Я закрывал глаза и старался улыбаться. Иногда получалось. Если навязчивая боль обручем не сковывала мою голову, но это случалось все реже. «Господи, защити от всех бед и болезней мою семью, мою жену и дочь, — по ночам повторял я.
— Я отмучаюсь за всех, только не давай им и малой толики тех страданий, что сейчас испытываю я…»
Жена моя Оля, несмотря на все трудности, держалась стойко. Готовила мои любимые блюда, стараясь накормить меня как маленького, с ложечки. Уводила Маришку, если видела, что мне плохо… Но не плакала, слава богу, при мне. Я знал, конечно, что по ночам, когда жена думала, что я сплю, она тихо рыдала на кухне или в ванной. От бессилия и отчаяния. Но ко мне всегда приходила с улыбкой.
И со словами надежды. Хотя какая уже надежда… Я — живой труп, едва нахожу силы произносить слова. Не могу даже обнять жену, а она, ложась рядом, осторожно прижималась ко мне, словно боялась сделать мне больно…
Как-то проснулся я, словно толкнул меня кто в бок, и слышу:
«Боженька, миленький! Я знаю, ты там очень сильно занят. Я только быстренько попрошу у тебя одного: мой папочка очень сильно болеет, и я знаю, что он скоро улетит к тебе на небо. Так бабушка сказала. Но я не хочу. Пожалуйста, не забирай его у меня. Ты ведь взрослый. Тебе не нужен папа.
И потом, у тебя там много людей, да?
А у меня только мама и папочка. И без него мне будет очень плохо… Мы еще столько всего должны сделать! Сходить на каток, покататься на пони — он обещал… И в цирк мы собирались. И на море…» Дальше я услышал всхлип, и тоненький голосок затих…
Я приоткрыл глаз и увидел, как моя дочь стоит возле моей кровати на коленях и, сложив ручки у груди, неотрывно смотрит на икону, ту, что принесла моя мать. Она настояла, чтобы икону поставили на моей прикроватной тумбочке.
«Пожалуйста, сынок, ради меня! Это не простая икона, я возила ее в Иерусалим, освящала на Гробе Господнем… Прошу тебя. Ты не веришь, но это неважно! Пусть стоит, сделай матери приятное!» — мама всегда умела убеждать.
Я закрыл глаза, чтобы Маришка не увидела, что я не сплю. Она неумело перекрестилась и на цыпочках вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь… У меня сжалось сердце.
«Ну что, Боженька, дашь мне шанс на жизнь? Медицина от меня отказалась, родные и друзья попрощались… А вот дочка верит, что все можно поправить! Не дай ей разувериться в тебе, — я поймал себя на том, что произношу слова вслух.
— Мне так хочется увидеть, как моя малышка пойдет в школу, потом поступит в институт, родит мне внуков, — я резко сел в кровати.
— Что… много хочу, да?»
Жена вскочила и спросила обеспокоенно: «Тебе плохо? Дать таблетки?» Я покачал головой и лег. Буквально через секунду провалился в глубокий сон.
Когда пришел в себя, жена сказала, что я проспал около двух суток.
Она даже вызывала ко мне врача. Но тот пожал плечами: больной просто спит. Пусть себе…
Помню, первое, что я почувствовал, едва проснувшись, — сильный голод. Видели бы вы глаза моей жены, когда я на ухо прошептал ей, склонившейся, чтобы меня чмокнуть, что хочу наваристого супа.
Она вздрогнула, как от удара. Потом засмеялась, вытаращилась на меня как на сумасшедшего, но побежала готовить. Я ел ее борщ, словно первый раз в жизни. Представьте себе, что вы смотрели фильм в чернобелом формате и вдруг он заиграл красками. Так и я стал все видеть в то утро: все обрело цвет, запах, вкус.
Суп был изумительным, жена показалась такой красавицей. От дочкиного смеха я просто захлебнулся восторгом — надо же! Какой голосок! Потом мы вышли на улицу, и я смог дойти до сквера, где мы сидели и слушали птиц. Я ощутил себя снова живым. Мне тяжело было дойти до квартиры обратно, но это была какая-то иная усталость — не предсмертная, а, скорее, усталость выздоравливающего…
Через месяц я пришел к своим лечащим врачам. Сам.
«Ну, что? Будем долечиваться?» — мой голос звучал бодро. А доктора смотрели на меня, как на призрака. Главный лечащий зачем-то попросил предъявить паспорт, словно сомневался — я ли это. Я рассмеялся, помню.
А он снял очки и долго тер глаза. Нет, все шло не быстро. Я еще год лечился амбулаторно. И лишь через два смог вернуться к работе. А через два с половиной года повез дочку на море. Вы не представляете, каково это было: смотреть на ее сияющее лицо. Заметив свое отражение в окне, я отметил, что мужчина там, за стеклом, выглядит здоровым, ну, может, чуть исхудавшим.
Однако вполне жизнестойким. И рядом головка с кудрявой рыжей шапкой волос — моего маленького ангела. Я верю, это ее ночная молитва спасла меня. Пусть мама утверждает, что все дело в ее паломничестве в Святую землю.
Но дрожащий голосок маленькой дочери у иконы мне кажется куда большим аргументом в мою защиту…
Вам понравилась статья? Поделитесь ей с друзьями!
